Книга 2. Начало века - Страница 160

160

— «Саль сэнж, — не отдам».

Бился в стены вполне сумасшедший этот «Роланд», полагая, что борется с мавром: мавр — Щукин.

Д'альгеймовский дом мне казался торчавшею крепостью в скалах французского берега: над старым Рейном, на том берегу, немецком, окошко в окошко, торчала немецкая крепость: «дом» Метнеров; «Рейн» — Гнездниковский переулок; из окон квартиры д'Альгейм рогом звал братьев Метнеров: биться; и Метнер, Эмилий, — мечом опоясывался.

За углом, на Тверской, — начиналось нашествие «гуннов»: фланеров, плевавших цинично на обе фортеции; дикий Аттила в кофейне Филиппова оргии правил оранжевою бородкой Александра Койранского, там заседавшего, произрастаньем по способу «змей фараоновых» (опыт химический) из грязноватого сора окурочного… Кожебаткина.

«Мавр» появлялся вблизи «Дома песни», поддразнивая двухсоттысячным даром Челпанову: на «Институт»; он являлся в гостиные этого же околотка; он, чуть заикаясь, рассказывал Конюсам, что, мол, Матисс — зажился у него: пьет шампанское, ест осетрины и хвалит иконы; не хо-чет-де ехать в Париж; всех в «Эстетике» очаровал бородою оранжевой, гладким пробором, пенснэ.

«Мавр» — твердеющий, чернобородый, но седоволосый, напучивший губы кровавые, Щукин: с виду любезен, на первый взгляд — не глуп, разговорчив; в общении даже прост, даже… афористичен:

— «Сезанн, — это кк… кк… кк… корочка черного хлеба… пп… после… мм-ороженного».

Тут же:

— «Дд… дд… дд… дд-авить: конкурентов».

Давя, как клопов, их, кидал в Персию ситцы свои, переходил он в разговоре от ее… Сезанна к… вв… вв… вв… Ван-Гогу; натура «широкая», говорят, что картину Матисса, выписанную им себе, сам же он у себя подмалевал (и Матисс-де сделал вид, что этого не заметил); цветисто рассказывал он, как на ослах ездил он на Синай, как стоял перед Сфинксом, в гг… гг… гг… глаза божеству заглянув.

Близость этого «мавра» мешала д'Альгейму; и слышалось: ночи и дни:

— «Се Сстшиуккин».

Разрываясь проектами, деньги последние на них ухлопывал; одно время стал как родной; его «петит» [Маленькие] — стали наши; путь жизни связал меня одно время с Асей Тургеневой, его племянницей; с Наташею — П., помню: в синем пространстве росла наша близость; я в синее кресло садился, в котором д'Альгейм меня мучил; Ася рисовала

Меня; а д'Альгеймы — скрывались; порой Петр Иваныч высовывал нос с табачком «капораль»; и, сутуло и кряжисто крадясь, пищал:

— «Не мешаю?»

Порою мы, тогда еще молодежь, улепетывали, чтоб остаться без «старших», в квартиру Наташи Тургеневой (напротив); д'Альгеймы — ловили с поличным, затевая игру в кошки-мышки; однажды, когда благодушествовали мы одни, сев калачиком на мягком ковре, — звонок; и — голос Марии Алексеевны…

— «Тант Мари!» [Тетя Маруся]

Дверь — расхлопнулась; Мария же Алексеевна будто бы с гневным, полусатирическим видом из двери свой вздернула нос:

— «Вот!..»

— «Сидят!..»

— «Дураки!»

И, захлопнувши дверь, удалилась торжественно.

Вскоре с д'Альгеймом имел разговор о поездке в Италию с «петит»; тот отъезд с точки зрения нравов мещан — сумасбродство; таков же отъезд Н. с П.

— «Бедные девочки», — злобно шипели одни.

— «Дрянь девчонки, — скрутили болванов», — шипели другие.

Д'Альгейма «побег» занимал: романтично!

Он проклял нас совсем не за то: когда Ася уехала в Брюссель, а я отказался читать в «Доме песни» курс лекций, то полетели крикливые письма племяннице: я-де — «враг».

Год он страдал, не видаясь с «петит»; и дал знак наконец, чтобы я, П., Н., А. появились в концерт М. А.; в антракте — сутулый, заискивающий, перепуганный, к нам он подкрался: побитой собакою; голосом старенькой девочки пискнул просительно, глазом помаргивая:

— «Бон суар!» [Добрый вечер]

И мы вновь явились в серявые пространства квартиры, но уж — другой, тарасевической, где д'Альгеймы тогда теснились, где тот же Сергей Казимирович Мюрат с лицом наполеонского Мюрата, женившийся на Рукавишниковой (сестре И. С, покойного поэта), фыркал из шахмат с Петровским, где, лопасть портьеры взорвав, с тарарахами вскачь проносился Рачинский: в дымах: из-за дыма:

— «Достойно есть, яко воистину… Присноблаженная — паф-паф — Мария: дас эвих — паф — вайблихе цит унс хинан» [Вечно женственное нас влечет].

И — паф-паф — несся: дальше.

— «Стакан!» — возвещал профессор Тарасевич: в рассеянности.

Еще год; и — Буале-Руа: севший в зелень французский поселок, вблизи Фонтенебльского леса, в котором — гадюки; серявенький дом с черепитчатой крышею; сад с огородиком; здесь я с д'Альгеймами жил; у них жил мосье Питт, певавший народные песни, — большой, краснощекий и чернобородый француз, друг писателя Поля Клоделя; «Диди» наезжала: отец ее, лондонец, бритт, тридцать пять лет — во фраке ходил: по салонам; нажив себе сплин, чтоб бежать такой жизни, однажды он, став на карачках пред леди и лордами, на четвереньках — в переднюю, на пароход; и — в Париж.

Так покончил он с Англией, ставши художником; трубку раскуривал с П. И. д'Альгеймом; до смерти дружил с ним.

В те дни, когда мы поселились в поселке, д'Альгейм пела в Лондоне; с невероятным успехом; ее удостаивали чести спеть пред королевской фамилией, — в «Мюзик-холле», меж клоунами, потому что король на концерт — не ходил; песню Шумана между двух клоунов выдержать мог еще он; а цикла песен — не мог; д'Альгейм наотрез отказалась от «чести» петь в «Мюзик-холле» перед королевской фамилией; сбор поступал престарелым… — вы думаете, инвалидам труда?

160