Книга 2. Начало века - Страница 199

К оглавлению

199

[38 Ар. 217–218. 910. 39 Ар. 217. 910. 40 Ар. 152. 906. 41 Ар. 403. 904. 42 Ар. 246. 909. 43 Ар. 908. 44 Ар. 217. 910. 45 Энгельс: «Развитие социализма»]

Я брал вещи, например «мифы», не только в их уничтожении в понятиях, но и в возникновении до понятий в качестве… познавательных символов; но я брал и «понятия» не только в их возникновении из мифов, но и в их лежании внутри мифа, ибо меня интересовала проблема взаимной связи вещей, о которой пишет Энгельс, что искание ее показательно в диалектике; проблему связи, соединения в конкретном синтезе — не только количественном или качественном, но качественно-количественном — я назвал проблемою символизма, а самую связь — символом.

Вероятно, «символ»-то и подгадил мне репутацию; подгадило «слово», взятое не в нюансах, диалектически развиваемых из него, а — в «фиге», которую они видели, читая мои книги, — вместо: моих книг.

Меня не слишком волновало задание дать законченную систему своих воззрений; и вовсе не волновало задание: взять «систему» напрокат у других; «Ваше мировоззрение?» — «Кантианец». Для скольких проблема мировоззрения решается признанием напрокат одного строя мыслей и отрицанием напрокат всех других строев мысли; [полагают: иметь мировоззрение — быть книгоношами, разносителями книг: Энгельса или Канта; я к «системам» не присоединялся; я знал: законченно систематизируется лишь строй мыслей, заканчивающий себя; обычно он падает под ударами далеко не системных взглядов, алогически возникающих где-то на стороне и алогически бьющих вдребезги логику «системы»;] разбитость систем философий — картина, стоявшая передо мной в эпоху мыслей о собственном мировоззрении; [я понял: ] мировоззрение — процесс вынашивания системы [Далее исправлено: которая есть агония, склероз. (Примеч. ред.)], [а не система; «система» — ] агония [в жизни мировоззрения, склероз его сердца.] Потенциалы к системе, [подгляды и образы к ней,] данные в афористической форме, динамизировали мое [философское] творчество в большей степени, чем системы, изучаемые с карандашиком [в руках для того, чтобы под слишком зализанным местом открыть алогическую яму; системы как опытное сырье, нужное для извлечения материалов, поддерживающих горения живо-мыслия, — одно; системы как флагманские корабли мировоззрительных странствий — другое; мое] мировоззрение, [не отработанное в систему и ныне,] имело лозунг борьбы с [о всякой] излишней систематичностью, которая виделась мне чем-то вроде протез для безногих; в мировоззрении я видел — путь, поступь, [собственные, живые ноги, годные для скачков, а не деревянные подпоры: к стоянию на месте в величии законченности; я знал: мировоззрение мое — ] мяч, бросаемый в руки следующим поколениям; [это была — наивная мысль, но мысль, полная кипения юности;] мировоззрение мое — [мировоззрительный] процесс, которого форма — движение, [мой взгляд на символизм — взгляд на процессы мировоззрительного пути, на фазы пути, могущие склеротизироваться, могущие стать системами; я] волил культуру пути, обнимающую и познание, и творчество.

[Если угодно, тут я был «мистик»; я верил в силу познания, строящую действительность; верил же я потому, что имел опыт силы, как бы пронизывающей уверенностью, что все поволенное, как должное, не может не стать действительным; задумываясь над химией рождения новых свойств вещества в производимых нами лабораторных опытах, переносил я «чудо» химизма, свойственное материи, и в мир идей; я думал: «По правилам рассудочной мысли, сумма двух ядов — яд; в действительности — отрицание ядов; не так ли и в других сферах? Кажущееся безумным, немыслимым, — не осуществится ли оно в некой химии творческого расплава?»

Романтизм юности делал ставку на этот расплав, на приподнятость переживаний почти до экстаза; а императив фанатика превращал сферу должного в творческое веление: «Да будет!» Вера в химию становилась верой в некую алхимию способностей, пригоняющую к последней черте; став на нее, я ждал чуда человеческой силы; часто потом эта вера в силу человека-творца ставила в положение синицы, поджигающей море, после чего следовал отчаянный крах надежд; и переживалось смешное положение обманутого, когда обнаруживалось, что поджигание морей — от меня улетающий журавль, в погоне за которым я из рук упускал «синицу» реальных возможностей; в поисках «партии» символистов, в борьбе воображенных мной «мы» с врагами, с которыми не стоило бороться, я выпустил возможность написать хорошо продуманную в голове книгу о символизме.]

Комментарии

Воспоминания «Начало века» печатаются по единственному прижизненному изданию: Белый Андрей. Начало века. М.-Л., Государственное издательство художественной литературы, 1933.

4 апреля 1930 года, четыре месяца спустя после выхода воспоминаний «На рубеже двух столетий», издательство «Земля и фабрика» заказало Белому второй том воспоминаний. В середине июля 1930 года, находясь на отдыхе в Судаке (Крым), Белый приступил к работе над новой книгой. Работа была продолжена осенью того же года в Кучине. В декабре 1930 года второй том воспоминаний, «Начало века», был завершен.«…Кончил 18 декабря; и потом до января правил по ремингтону (надо было из 30 печ. листов выжать 4 печ. листа, чтоб для приличия было 26, а не столько)», — сообщал Белый Р. В. Иванову-Разумнику 2 января 1931 года (ЦГАЛИ, ф. 1782, оп. 1, ед. хр. 22). «В 26 печ. листов едва вогнался „минимум материала“ к этому тому, — добавлял он в том же письме, — но „Начало века“ взывает к продолжению; оно — первая часть ненаписанного, обрывается без точки, а на „тире“: „итак — следует — …“ В этом смысле книга не цельна. Но внешне в пять раз проработаннее „На рубеже“ (в смысле красок, рисующих „рой“, линии силуэтов и т. д.). Книга удалась технически, стилистически и приведением фактов; удалась ли „морально“, — не знаю; удалось ли „концепцией целого“, — не знаю: и сомневаюсь. Во всяком случае, писал с трудолюбием; и не „халтурно“; не как „На рубеже“. Ту книгу прокатал в 2 месяца; эту выпиливал — 6 месяцев, да еще имея подспорьем черновые материалы». По тематике и хронологическим границам основного автобиографического повествования (первое пятилетие XX века) вторая книга мемуаров отчасти соотносилась с «берлинской» редакцией воспоминаний того же заглавия, однако по характеру истолкования собственного жизненного пути и обрисовки исторических лиц, по идейным акцентам и стилевым приемам это было принципиально новое произведение.

199